Столица Кении — Найроби. Городу, разбросанному назеленых холмах, нет еще и ста лет.Найроби на языке массаев — “холодная вода”. По легенде,когда в безводной Кении англичане прокладывали железную дорогу от Индийскогоокеана вглубь страны, через непроходимые джунгли, сухие саванны, где бродилинепуганные звери, им попался источник. “Найроби!” — воскликнул умирающийот жажды массай. На этом месте и вырос город.Не знаю, насколько правдиво это предание, но ручейдожил до наших дней. Вокруг него разбит прекрасный парк. Замечательныехудожники-декораторы постарались придать ему первозданный вид. Ручей окружаютчерные камни, дикорастущие заросли, группы цветущих сиреневыми гроздьямимогучих джакорандов, пирамидальные кипарисы, эвкалипты, ливанские кедры.Молодые саженцы завезли сюда с разных континентов. А впечатление создается,что огромные роскошные деревья стояли тут испокон веков.Город с широкими улицами, богатыми особняками, сзелеными газонами раскинулся по холмам вокруг парка. И климат здесь великолепный.Недаром англичане облюбовали Кению. Да и не только англичане живут в городе:из трехсот пятнадцати тысяч жителей (так было в 1964 году) двадцать пятьтысяч европейцев, сто сорок тысяч индийцев.Африканские кварталы расположены на окраинах.Город выстроен как бы кругами. Центр с официальнымимногоэтажными зданиями опоясывают торговые кварталы. Тут властвуют индийцы,вся торговля в их руках. Следующий пояс — виллы богатых европейцев. Каждаястоит, как правило, в саду. В этом же поясе — отели для туристов. И самоепоследнее кольцо — африканские кварталы. Хижин и развалюх в Найроби ненайдешь, даже на самых бедных африканских улицах — добротно выстроенныечистенькие дома.Дальнейший путь, уже на машине, — вглубь страны,к Великому Разлому. Для меня это пустой звук, а вот наши географы оченьвзволнованы. Они не могут больше ни о чем говорить, их раздражает нашеспокойствие, они не понимают, почему при словах “Великий Разлом” выражениенаших лиц не меняется.Дорога все время поднимается вверх. Мы едем вдольотвесной пропасти в густом тумане. Встречные машины с зажженными фарамиеле видны, но как только мы достигли перевала Мимуру, туман рассеивается,небо синеет и нашему взору открывается Великий Разлом (Рифт-Валли). В переводе“рифт” — трещина, “валли” — долина, — объясняет географ Забелин. Значит,мы спускаемся в “долину-трещину”. Чем же она так знаменита и почему названаВеликой? Чем пересказывать своими словами, приведу цитату из книги тогоже Забелина “Лунные горы”: “Так вот, суть дела в том, что во все времена,в геологическом смысле сравнительно недавние (я не буду уточнять геологическийпериод), сводовые поднятия в Восточной Африке рухнули, образовав огромныепровалы в земной коре...”Моя соседка, Людмила Михайловна, географ, даже заплакала.Я вполне понимаю ее чувства: впервые увидев роспись Микеланджело в КапеллеМедичей, тоже разревелась. И теперь ощущаю всю торжественность минуты —мы прикоснулись к чуду природы. А если просто описать увиденное, это —обрыв, круто спускается вниз дорога, по обеим сторонам которой растут колючкии какие-то ползущие растения. На дне Валли сразу стало тепло, мимо оконзамелькали возделанные поля, банановые и кофейные плантации. На пастбищахмирно пасутся коровы, зебры и антилопы. Дополняют пейзаж высоченные молочаи,очень похожие на кактусы.Спускаемся еще ниже, к озеру Накуру — озеру, находящемусяна самом дне Великого Разлома. Гладь воды розовая. Только подойдя вплотнуюк зарослям камыша, окаймлявшего озеро, понимаю почему — вся поверхностьпокрыта розовыми перьями фламинго. Отсюда и необычность его цвета. По водебродят аисты, пеликаны, ибисы, но озеро славится именно розовыми фламинго.Их здесь больше всего.А шоссе наше петляет дальше. Проезжаем деревни скруглыми хижинами, цепочкой идут массайки, все они бритоголовые, мочкиушей вытянуты до плеч, в них проделаны дырки размером с наши баранки, иногдав отверстие вставлено украшение, иногда просто палочки. А у мужчин прорезаныне только мочки ушей, но и верхняя часть ушной раковины.Вечером следующего дня дается команда оставить всевещи в отеле. Нам уготовано что-то из ряда вон выходящее. Ночь мы проведемна деревьях.Вскоре за нами заехали на специальном автобусе, которыекурсируют по территории Абердэрского национального парка, куда разрешаетсявъезжать только по специальным пропускам. Заказывать их надо за несколькомесяцев.Места в шести маленьких автобусиках все заняты, наспересчитывают, и караван трогается в путь. Проехали шлагбаум, кончиласьобычная дорога, и мы нырнули в густые джунгли. Автобусы еле продираютсясквозь заросли. Наконец, остановка.Высадив всех пассажиров перед поваленным поперекузкой тропы деревом, шоферы передают нас егерю с двухстволкой в руках.Пропустив всех вперед, он замыкает шествие, охраняет нас с тыла. Черезнесколько метров в поредевшей растительности мы увидели странное строение:квадратную галерею в два яруса на высоких сваях. Наружная лестница поднимаетсяпочти вертикально, в центре галереи — ветки раскидистого дерева.Каждый из нас получил узкую, как купе в поезде, комнатку,где, кроме койки, покрытой пледом, ничего нет, но в свои комнаты мы и незаходили. На небольшой площадке второго яруса расставлены удобные кресла.Тут-то нам и предстоит провести ночь, так как спектакль, который мы должныувидеть, разыгрывался внизу, под деревом у небольшого соленого озерца,в центре непроходимых джунглей. Ночью на водопой и к солончаку собираютсязвери. А этот своеобразный отель построен так, что с любой точки галереивсе видно. Звери бьются между собой за право полакомиться солью, побарахтатьсяв луже, привести свое потомство на водопой. Люди могут все это наблюдать,но нас предупреждают, что нельзя громко разговаривать, курить, вообще нельзявыдавать своего присутствия.Еще не стемнело. Около кресел накрыли столы. Официантыприносят чайники, расставляют чашки, раскладывают кексы и печенье. Но мыне успеваем взять чашки в руки, как несколько больших обезьян-бабуинов,с вытянутыми собачьими мордами, ловко опустошают стол и, не обращая нанас ни малейшего внимания, рассевшись на парапетах галереи, с завиднымаппетитом поедают предназначенные для нас сладости. Мамы кормят своих малышейсовсем как человеческие мамы; крупный самец с хитрыми маленькими глазкамистарается отнять у своей соседки большой кусок кекса. Но это ему не удается.Обезьяна спрыгивает с парапета и садится на спинку кресла, как будто ищетзащиты у человека. Нахальные, веселые, они совсем не боятся людей. Правда,официанта-африканца побаиваются и затихают, когда он поднимается по лестнице.А стоит ему уйти — опять принимаются озорничать.Вдруг всех обезьян как ветром сдуло. Из джунглей,покачивая длинным хоботом, важно выступил слон. Остановившись в центрелужи, он замер, как будто к чему-то прислушиваясь. И действительно, тутже раздался топот тяжелых ног, и из черных кустов к озеру гуськом вышлислоны: взрослые крупные самцы, чуть помоложе, с короткими бивнями, и совсеммаленькие, которые жались к мамашам. Я забыла сказать, что озерцо былоподсвечено неярким прожектором, как бы имитирующим лунный свет. Слоны былистранного темно-красного цвета. Я не сразу сообразила, что это цвет глины,которой они себя обсыпают.Молодняк играл и толкался, семейные слоны с детьмидержались обособленно, кормили друг друга. Отец семейства хоботом протягивалжене и детям кусочки соленой земли, иногда прямо запихивая хобот в их пасти.Были и влюбленные пары, которые стояли, “обнявшись” хоботами, не видя ничеговокруг. Но вот из кустов вышел буфалло — крупный черный буйвол с разлапистымиширокими рогами. Очень опасный, агрессивный и хитрый зверь. И слоны началирасходиться, уступая ему место. Остался только один большой слон, он какбудто спал стоя, хобот у него безвольно повис. Буйволы, не замечая его,лакомились солью, отталкивая друг друга своими страшными рогами, но слонане задевали, а тот стоял как скульптура, сделанная из красного гранита.Буффало сменили носороги. Все шло как по программе, рассчитанной на то,чтоб мы за ночь могли увидеть всех обитателей джунглей. Становится прохладно,мы кутаемся в пледы, но не идти же спать, когда всю ночь ожидается сменаактеров.Позабавила нас дуэль двух носорогов из-за самочки,которая скромно стояла в стороне, пока два самца бились не на жизнь, ана смерть. Они то приближались друг к другу, то отскакивали в разные стороны,издавая тоненький визгливый звук, который так не вязался с их могучим грознымвидом. Победитель увел даму в чащу, а побежденный долго оставался в одиночестве,пока его не спугнул маленький заяц, который выбежал из лесу. Не почуявопасности, спугнул могучего зверя, и тот шарахнулся в кусты.Гордость владельцев отеля — на стене в рамке красногодерева, как мемориальная доска, сообщение, что королева английская ЕлизаветаII с супругом герцогом Эдинбургским посетили заповедник Тритопс. И ещеподробность. Именно в ту ночь в Лондоне умер король Георг VI. Но Елизавета,оторванная от мира, узнала о том, что стала королевой, только на другойдень.

Мирэль ШАГИНЯН. ... Восточная Африка встретила нас моросящим осеннимдождем. На Кенийском аэродроме Эмбакаси встречающие стояли в теплых свитерах,в плащах, укутанные шарфами. Наши легкие платья, в которых мы летели вАфрику, выглядели нелепо.Пока ехали от аэродрома в Найроби, дождь не переставали из окон машины разглядеть ничего не удалось. В отеле топились камины,мы попали в диккенсовскую Англию, а не в Африку южного полушария (Кенияна градус — полградуса южнее экватора).На следующее утро нам предстояло посещение Национальногопарка Найроби. Дождь за ночь не перестал. Мы кое-как утеплились и с нетерпениемждали, когда за нами заедут. Но тут — огорчение. За несколько дней до нашегоприезда в Найроби английский фермер убил двух львов, которые напали наего стадо. Событие очень взбудоражило город. О нем писали все газеты. Населениестолицы было так возмущено, что придумывало самые суровые меры наказаниядля фермера, вплоть до лишения его гражданства и высылки из Кении. Ведьтеперь львы могли уйти из заповедника.Нам сочувствовали, наивно считая, что только желаниепосмотреть царя зверей вблизи заставило нас проделать такой длинный путьот Москвы до Кении.Но нам был интересен заповедник даже и без львов.Окна маленького автобуса, поданного к гостинице, оказались зарешеченными.Получалось, что мы в клетке, а звери на воле.Национальный парк Найроби располагался на окраинегорода. Арка у въезда, через который надо проехать, предварительно заплативза посещение заповедника, служит его границей.На коленях нашего шофера разложена карта: сеть дорогзаповедника, водоемы с условными фигурками зверей и точное время, когдаи в каком месте их можно застать.Полоса невезения кончилась. Дождь прошел, выглянулосолнце, а самое главное — как только мы углубились в саванну, около группызонтичных акаций увидели симбу — львицу, которая грелась на солнце, катаясьпо еще влажной земле. Никакого внимания на автобус она не обращала, хотямы остановились примерно в трех метрах от нее.Рядом на пригорке замечаем еще двух львов. Подъезжаемближе — то же равнодушие: львы зевают, обмахиваются хвостами, лениво переваливаютсяс боку на бок.Зато мы все очень возбуждены, щелкаем фотоаппаратами,загипнотизированные львами, а они сонно-грациозно вытягивают лапы, поворачиваютсяна спину, жмурятся, зевают. Я без фотоаппарата — так и не овладела этойпремудростью — стараюсь все запомнить. Вот вплотную к нашему автобусу подъехалакрохотная машина, за рулем — молодая англичанка, рядом сидит маленькиймальчик, на заднем сиденье в корзиночке лежит грудной ребенок с соскойво рту, а в нескольких метрах от них — львы. Это, вероятно, тоже контрастыАфрики.Едем по саванне дальше: пасутся стада антилоп. Четкимсилуэтом на золотом фоне “слоновой” травы “позируют” жирафы, около небольшойлужицы столпились зебры.Очень нахально ведут себя обезьяны. Они не убегаютс дороги, когда им сигналят машины, а стоит притормозить, как тут же вскакиваютна капот, заглядывают в окна, гримасничают. Из всех увиденных здесь животныхпугливыми оказались только антилопы-импала и газели.На саванну опускаются сумерки. Зонтичные акации иззеленых становятся черными, красная дорога лиловеет, пора возвращаться.И как заключительный аккорд — впереди, прямо по дороге медленно вышагиваетбольшая беременная львица. Ее тяжелый живот с набухшими сосками почти касаетсяземли, но шум машины ее не спугнул. Мы еле-еле двигаемся за нею, хвостчуть ли не у бампера, но она не уступает дорогу и сворачивает, только увидевуютную ложбинку справа, на обочине, лениво, так и не оглянувшись.На наше счастье, фермер, убив двух львов, всполошилбольше город, чем заповедник.По дороге из Национального парка в Найроби меня непокидало чувство, что я наконец соприкоснулась с подлинной Африкой, той,хрестоматийной, из детства: увидела африканских зверей на воле, а не взоопарке.

Столица Либерии — город Монровия. Он мне напомнилспектакль “Порги и Бесс” Гершвина в исполнении американской труппы, котораяв конце пятидесятых годов гастролировала у нас в Союзе. Это не Африка.Это Америка. И жители не африканцы, а американцы. Костюм, речь, походка— все не похоже на африканцев. Город очень живописный, он располагаетсяу лагуны, вернее, лагуна находится в самом городе. Жара — плюс 35 градусов,но мужчины в черных костюмах и женщины в чулках и туфлях на высоких каблуках.Редко-редко в толпе мелькнут деревенские жители в национальных одеждах,но их тут меньшинство. Все дни, проведенные в Монровии, меня не покидалочувство, что я участвую в каком-то спектакле, а не живу в реальном мире.И не удивительно, ведь Либерия — страна искусственная. Сначала из Африкив Соединенные Штаты работорговцы вывезли африканцев, а потом переселилиих обратно, в новое государство, названное Либерией.Двести лет рабства вдали от родины не прошли длялиберийцев даром. Они вернулись на свой континент другими, только цветомкожи похожие на соплеменников, которые не покидали своей страны. Но вотмы отъехали от Монровии всего на несколько миль. Нас обступила густая зеленькаучуковых деревьев, куда не проглядывает солнце, и начали попадаться маленькиедеревушки, где живут и тяжко трудятся люди племени баса, где сохранилисьритуальные пляски, племенные знаки на лицах, где женщины носят тяжелыебраслеты на ногах и ходят полуобнаженные — снова подлинная Африка. В такихдеревнях нас встречали приветливые и веселые люди, да, веселые, хотя трудих на каучуковых плантациях очень нелегок. Вспоминая книгу Грэма Грина“Путешествие без карты”, написанную в тридцатых годах, мне хочется процитироватьее концовку, момент расставания с Либерией: “Но что-то всех мучило, какая-топуповина привязывала всех к этому берегу. Это не значит, что я хотел быостаться в Африке навсегда; меня не тянет к безумной чувственности, даже,если она там и есть. Но когда ты понял, каково было начало всех начал —его ужасы и его безмятежность, его силу и его нежность, — тебя еще большемучает сожаление о том, что мы натворили с собой...”Лучше не скажешь, когда из современной Монровии попадаешьв деревню, где сохранились традиции гостеприимства, где есть старая подлиннаякультура.

Кампала — столица Уганды — производит очень сильноевпечатление даже после красавца Найроби. Разбросанная на семи холмах, какРим, о чем любят говорить угандийцы, она утопает в тропической зелени,из которой поднимаются двухэтажные белые дома, опоясанные верандами. Окнав светло-зеленых жалюзи. В городе поражает обилие причудливых индийскихпагод.Здесь нам предстояло побывать у истоков Белого Нила.О том, где находится исток Нила, многие годы велисьспоры. Даже в тот день, когда мы стояли у памятника Спику и читали надпись:“Джон Хеннинг Спик 28-го июля 1862 года первым открыл исток Нила с точки,отмеченной обелиском на противоположном берегу. Этот памятник стоит напротивтого места, где были ныне затопленные водопады Рипона, названные так Спиком”,— наши географы доказывали друг другу, исток это или верховье Нила. Ноя верю надписи: мы находимся у истока великой реки.Опять проезжаем шлагбаум и попадаем в заповедник.Стада слонов красного цвета, цвета африканской земли, высокая выжженнаятрава и черные, как обугленные, мертвые деревья. Деревья умирают тут повине слонов, которые объедают кору. С точки зрения живописца очень необычнои красиво: пейзаж в три краски — черная, охра и красная охра; а по сути— это трагедия.В сухопутной части заповедника Мёрчисон-Фолса слишкоммного слонов; гибнет лес, и самим слонам грозит голодная смерть. Нам рассказали,что скоро будут продаваться лицензии на отстрел могучих животных. Решеноуничтожить три тысячи голов, чтобы спасти остальных.У самого берега Нила мертвые деревья стоят в воде,на их голых ветвях — большие гнезда цапель. Мы садимся в катер, крытыйбрезентом. Кроме нас на катере — моторист и рулевой.Плывем вверх по течению, в сторону водопада Мёрчисона.Катер с трудом огибает бегемотов, их в Ниле такое же множество, как слоновна суше. Когда катер подплывает к отмелям, на которых группами валяютсябегемоты, они лениво плюхаются в воду. Видны только их блестящие, будтосмазанные жиром, спины. Крокодилы, как серые бревна, лежат вдоль берегов.Они совершенно неподвижны, только иногда разевают стронциево-желтые пасти,и маленькие птички выклевывают остатки пищи из их зубов. На крокодилахсидели и белые цапли. Они поедали насекомых и мух с их шкуры. Когда нашкатер приближался к берегу вплотную, крокодилы медленно сползали в воду.Впереди, над водопадом, сгустились тучи, хотя мыначали свое плаванье в яркий, солнечный, безветренный день. Тропическийливень никого не пугал: было так жарко, что мы даже мечтали о нем.Но на нас обрушился не ливень, а шквал, стремительныйи бурный. Нил почернел, низкие облака закрыли берега, сразу словно бы наступилисумерки. Катер бросало из стороны в сторону.Очень, конечно, эффектно — закончить жизнь в водахНила, но почему-то эта перспектива не радовала. Не знаю, как всем остальным,а мне было страшно. Под нами шипела и пенилась река. Яркие молнии разрезалитемное небо. Брезент от потоков воды не защищал. Он намок и провис, придавливаянас. Моторист подплыл к берегу и бросил якорь. Прошло полчаса. Буря наконецстихла, и мы плывем обратно. Головы гиппопотамов опять мелькают за бортом,а крокодилы заплывают на отмели и застывают бревнами. “Пережить белый шквална Ниле! Какая удача!” — повторяют наши географы.Я с ними согласна, но почему черная буря называется“белый шквал”?

(Окончание следует.)
Мирэль Шагинян. Фото 1984 года.

Гвинея. Конакри — большой город, очень зеленый. НабережнаяКонакри тянется несколько километров вдоль океана. Вдоль нее — пальмы,а немного отступя, огромные, ствол не обхватить, деревья, которые тут называютпо-разному: то сейбой, то фрамажем. Кроны у них часто сбрасывают листву,и тогда они стоят голые, как будто обугленные, с причудливыми ветками,но за несколько дней, как по волшебству, распускается ярко-зеленая листва.Одно такое дерево росло возле стен отеля, в котором я жила. Ветки его доходилидо седьмого этажа. Они начинали расти как бы на самом верху, а корни разветвлялисьс середины дерева, образуя у основания сложную постройку, похожую на готическийсобор. В лабиринте корней ютятся собаки (их в Конакри уйма). Горожане кним относятся очень ласково, их не бьют и не гонят, наоборот, я часто видела,как им приносят еду в их убежище. Цвет корней серебристо-серый, темнееткверху, и черный ствол на фоне неба выглядит обугленным. Когда я поселиласьв отеле, дерево казалось мертвым, но за три недели оно сначало выпустилокрасновато-коричневые листочки, которые за один день вдруг стали большимии ярко-зелеными. Я сделала в разное время несколько этюдов, и все они отличаютсяодин от другого. Пока дерево стояло без листвы, на его голых ветвях вечерамисобирались грифы. Их хищные клювы и голая розовая шея всегда вызывают отвращение,хотя зловещие на вид птицы выполняют ту же роль, что гиены в Эфиопии. Грифы— своеобразные санитары.Но в сиреневых сумерках черные ветки с сидящими наних черными, как будто наполовину ощипанными, птицами выглядят зловеще.Картина прямо из Гойи. Интересно, что, когда дерево зазеленело, птицы переселилисьна крыши соседних домов, словно все живое им отвратительно. Трудно себепредставить Конакри без грифов. Стоит поднять глаза к небу, как ты упираешьсявзглядом в этих птиц, которые часами сидят неподвижно, как бы застыв передброском. Они буквально завораживают: смотришь-смотришь, ждешь, когда грифывзлетят, а они остаются неподвижными, и почему-то — мурашки по коже, авсе равно глаз отвести невозможно.Побережье океана в городе каменистое, небольшие участкипесчаных пляжей, и опять скалы, как черные руины, высовываются из серойпены прибоя. Рыбакам выводить пироги в океан здесь очень сложно, это настоящееискусство, смотреть страшно, как они ловко лавируют, огибая скалы.Цвет скал и цвет пирог черный. Пирога распластанапо горизонтали изящной тонкой линией, а скалы высовываются из воды, какорганные трубы. Часто в пироге только один рыбак с одним веслом. Дух захватывает:вот-вот пирога разобьется о скалу, но ловкое движение весла — и опасностьминовала. Пироги возвращаются к берегу. Улов не всегда оказывается большим.На дне совсем мало рыбы, а каждый выход в океан может стоить рыбаку жизни.В Конакри, кроме обычного на берегу океана запахайода, водорослей, рыбы, стоял еще и запах масляных пальм. Если можно таксказать, сам воздух был маслянистый. Помимо сейб-великанов в городе вдольтротуаров растут манговые деревья. Зелень манго очень густая, листья глянцевитые,длинные. В их тени приятно спрятаться и отдохнуть от палящего солнца, хотяговорят, что это опасно из-за маленькой манговой змейки “минутки”, однойиз самых ядовитых змей Африки. А “минуткой” ее прозвали потому, что ядее убивает в течение минуты. Не знаю, насколько это верно, но рассказыо малютках-змеях я слышала много раз, а все равно в тени манго всегда многолюдно.В сезон, когда плоды поспевают, дерево словно украшено елочными игрушками,каждый плод будто подвешен на длинной ниточке. Ярко-оранжевый грушевидныйплод манго очень сочен. На вкус немного терпкий, чуть-чуть пахнет хвоей.Дети срывают их прямо на улицах. Это не возбраняется.В конце марта расцветает дерево пламенеющей акации,и тогда город весь одет в ярко-ярко-красный цвет. Живые изгороди особняков— в основном из бугенвилии. Соцветья бугенвилий бывают самые разные: отбелых до темно-лиловых и от оранжевых до крапчато-красных. Небо над Конакри,днем выжженное от солнца, светло-серое, воздух такой влажный, будто этоне воздух, а мельчайшие капельки воды, и ты этим дышишь. Сумерки оченькороткие: только что было светло, потом все в один миг стало лимонным,и мгновенно наступает черная ночь с неправдоподобно большими звездами.И город оживает. Днем он почти безлюден, ночью жевсе действие переносится на улицу. У водопроводных колонок купают детей.В очереди за водой у женщин самое веселое время — даже потанцевать успевают.Около домов на кострах готовят пищу. На главной улице гулянье, около кинотеатровоживление, за билетами всегда очереди. А пока стоишь в очереди, можно купитьбанан — он жарится тут же, на решетках, над небольшим костром, или арахис,уже лущенный и тоже поджаренный.В городе несколько церквей современной архитектурыи старые католические соборы. Иногда их колокольный звон сливается с ударамитамтамов. Гвинейцы очень красивы, особенно молоденькие девушки, высокиеи стройные. На головах пышные тюрбаны из цветного ситца, длинные юбки всегдатщательно выглажены, яркие кофточки ловко обтягивают красивую грудь и тонкуюталию. Руки обнажены, плечи немного покаты, кисти рук и ступни ног почтиу всех гвинеек безупречны.Юноши тоже франты, даже если на них линялые джинсыи простые сандалии. Рубахи всегда выстираны и накрахмалены. Гуляя, онидержат друг друга за руку. На улице не услышишь бранного слова, не увидишьдраки. Все приветливы, дружелюбны, улыбчивы. А уж если юноша идет за рукус девушкой, то он так нежен с ней, так ласков и внимателен, просто дивудаешься, есть чему поучиться.У стариков свои радости. Сидя возле домов на циновках,они играют в кости или ведут долгие беседы. Старики одеты в белые либосиние бубу. На головах маленькие вышитые шапочки или красные фески, нетакие высокие, как в Северной Африке, размером поменьше.Пожилые женщины тоже по-своему элегантны. Среди нихчасто бывают очень полные, но все равно их движения грациозны и пластичны.Украшают они себя бусами, браслетами, тяжелыми серьгами. Украшений значительнобольше, чем на молодых девушках, вероятно, в этом есть своя логика — юностьи так прекрасна, а вот даме в возрасте требуются дополнительные аксессуары.Представьте себе такую картину. Небольшой одноэтажныйдомик, двери открыты настежь, если заглянуть в комнату, то увидишь, чтона большой кровати рядком спят младшие дети, их уже успели вымыть, накормитьи уложить. Свет в комнате горит, но это им не мешает; кроме кровати и разныхкартинок, украшающих стены (они вырезаны из иллюстрированных журналов),в комнате больше ничего нет, все остальное — на улице, у порога двери.Тут и посуда, и циновки расстелены, и транзистор стоит, перекликаясь стаким же около соседней двери. Старшие дети лет пяти — семи спят на циновкахрядом с бабушками и дедушками, которые, закончив свои дела, отдыхают вночной прохладе, а молодежь еще гуляет в городе.Уже очень поздно, за полночь, а звуки музыки и тамтамовеще слышны. Если пойти на эти звуки, то попадешь в толпу зрителей, которыеобразовали круг, перегородив узкую улочку, а в центре круга — танцующие.Я даже видела, как танцуют молоденькие девушки-полицейские, которые пришлиследить за порядком, но сами были вовлечены в веселье и пустились в пляс.Зрители тоже долго не выдерживают на месте и становятся уже не зрителями,а танцорами. И дети, которые еще не заснули, танцуют. Вся улица танцует.Иногда музыка слышна на рассвете: ведь если африканцыначали танец, прекратить его они не могут, они в танце отдыхают. Вся усталостьот тяжелой работы, накопленная за изнурительно жаркий день, выходит в танце,освежает, и иногда после такой бессонной ночи они гораздо бодрее на утро,словно выспались в прохладе, а не двигались без остановки в бешеном ритме.Алкогольных напитков в Гвинее не пьют, а пьянеют от дроби тамтамов.Но вот наступает утро. Переполненные автобусы, обклеенныеяркими картинками, разрисованные цветочками, исписанные изречениями изБиблии, развозят людей на работу. Двери и окна закрываются. Город пустеет,только на базарной площади шумит жизнь. Пешеходов на улице почти не видно.Город плавится во влажной жаре, солнце в зените, тень найти невозможно,ее нет.Но, отъехав от Конакри на машине километров за 200,через город Маму по живописному склону плато Фута-Джаллон, попадаешь впрохладу. Вдыхаешь сухой горный воздух, пахнущий хвоей, таким не африканскимзапахом. Еще в самом начале пути, когда дорога постепенно начинает подниматьсяв горы и пейзаж из выжженного охристого становится зеленым, а воздух всепрохладнее и прозрачнее, останавливаемся у водопада. В Гвинее очень многоводопадов, недаром ее называют водонапорной башней Африки. С круглой отвеснойскалы в несколько десятков метров падает вода, разбивается о скалы в мелкиекапельки, и не верится, что только два часа назад ты покинул изнывающийот жары город, где в это время на улицах невозможно находиться. А здесь— горный воздух и густая молодая зелень.Поднимаемся все выше и выше, дорогу перед машинойперебегает семейство обезьян. Шофер сигналит: только что мы видели на шоссетруп обезьянки. Кто-то сбил беднягу. Обезьяньи детеныши путешествуют наспинах родителей. Иногда одна обезьяна несет на себе до трех крошек.Первая наша ночевка — в Маму. Мы остановились в большомдоме у губернатора, который пригласил нас отужинать. За столом царила атмосферадоброжелательности и радушия. Семейство было многочисленное: несколькоженщин, не исключено, что все они жены губернатора, и человек восемь детейот грудных до десятилетних. Мы обменялись приветствиями, сели за длинныйстол, и перед каждым из нас поставили тарелку с национальным блюдом кус-кус.Это было как бы началом. А потом пошло обычное застолье, когда наливаютпиво и пододвигают разные блюда. Но вдруг все встали и начали разговариватьстоя, дети переходили из рук в руки, и атмосфера сразу сделалась знакомой,такой родной, как дома, в большой семье, когда детей отправляют спать.Но здесь детей никуда не уводили, а уложили тут же, на циновках. В комнатепродолжали разговаривать, о чем-то спорить, что-то обсуждать, даже не понижаяголоса. Разошлись за полночь. Мне досталась большая круглая комната с широкойпостелью, с балдахином от комаров. Уснула я сразу — так устала.Рано утром прошлась горбатыми улочками и оказаласьвозле школы. Стайки ребят бежали к школьному двору, где в середине, вокругбольшой сейбы, их выстраивали, как у нас, на линейку. Забил церковный колокол,часы показали семь часов. Утро прохладное и прозрачное. Строгая высокаяучительница в очках, в коротком белом платье что-то прочла по бумажке,дети парами разбрелись в разные стороны к барачным постройкам с большимиокнами, вероятно, классам. Опоздавшие остались около сейбы. Расстелив бумажки,уселись на землю и, достав тетрадки и учебники, стали читать, в классыих после звонка не допустили.В восемь часов мы уже были на консервном заводе.В 1963 году я видела, как этот завод начали строить с помощью наших специалистов.Теперь он работает на полную мощность. От запахов цитрусов и манго немногопьянеешь. Нам показали все процессы — от сортировки фруктов до наклейкиэтикеток на консервные банки. Работают там уже одни гвинейцы. Наши специалистыналадили производство, обучили местных мастеров и уехали, а русские выражениятам еще можно услышать. На прощанье нам подарили ящик с соком манго и грейпфрута.Мы хотели было отказаться, но, увидев огорченные лица хозяев, тут же всеприняли. В небольшой машине места для ящика не нашлось, пришлось запихиватьбанки в багажник. Вдруг рядом раздается голос: “Так не так, а перетакиватьне будем”. Невысокого роста, в рваных джинсах, улыбающийся паренек. Я спросила:“Вы говорите по-русски?” — “А как же. Несколько лет работал с русскими.Мы очень подружились, и я научился говорить на вашем языке”. Да еще такколоритно.Едем дальше в горы — в Гвинейскую Швейцарию, кактут называют Далаба. Все прохладнее и прохладнее. Горный пейзаж напоминаетнаш Кавказ, возможно, и Швейцарию, как говорят, но я там не была. Горыв соснах, ультрамариновое небо, и только обезьяны, которые все чаще и чащеснуют через шоссе, напоминают, что мы в Африке.Дорога петляет, повороты такие, что мы чудом не сталкиваемсяс машинами, которые с бешеной скоростью мчатся навстречу. Не останавливаясь,промчались мимо перевернутого автобуса, еще одна машина вверх колесамиосталась позади. Шоферы-африканцы водят очень лихо, и такая мелочь, какупавшая в пропасть машина, не влияет на скорость. Наш шофер улыбается,поет веселую песню, а стрелка спидометра уже на самой высшей точке. Лучшесмотреть на горы, на небо или зажмуриться и стать фаталистом, пока не доедешьдо Далаба.Хотя телефонная связь с городом нарушена и губернаторнас не встретил, все же нам предоставляют гостевую, как ее здесь называют,хазу, на территории губернаторской резиденции. Очевидно, в Далаба частобывают иностранные гости, так как и пейзажем, и климатом этих мест гвинейцыочень гордятся, поэтому дома для гостей всегда готовы к приему, и не успелимы расположиться, как стол уже был накрыт.Гостевая хаза — увеличенная африканская круглая хижина,крытая пальмовыми листьями, снаружи оштукатуренная и побеленная (обычнохижины не белятся, а остаются естественного глиняного цвета, только вотцвет глины бывает разный, в некоторых местах он охристый, иногда темно-коричневый,а иногда красный). Внутри хазы кроме большой центральной круглой комнатынесколько небольших комнат для ночлега гостей. Самое удивительное в хижине— потолок: сводчатый, весь декорированный цветными медальонами, сплетеннымииз разноцветных трав и пальмовых листьев. Так как купол хижины кончается,если смотреть снаружи, острым шпилем, то внутри все эти медальоны расположеныспиралью, несимметрично, но продуманно, с удивительным ритмом. Если запрокинутьголову, начинает казаться, что рассматриваешь тонкое ручное кружево. Ярешила, что такую хижину строили несколько лет, и строили много-много людей,и обязательно под руководством очень талантливого архитектора. Но мне сказали,что ее построил один человек, я бы этому ни за что не поверила, если быне увидела своими глазами на следующий день, как действительно один человекна лесенке, сплетенной из лиан, уже под самым куполом заканчивал еще болеесложный и причудливый узор в такой же хижине, как наша. Пол в хижине ещене успели настелить и снаружи не побелили, но потолок был уже почти закончен,и на наш вопрос: “Сколько времени он строит ее?” — переводчик ответил:“Очень долго, уже месяц”. Прямо волшебство какое-то. Вероятно, ему ночамипомогают духи. Вот так просто, без эскиза, без всяких чертежей, без помощников,один, уже не молодой, нигде не учившийся человек возводит архитектурноекружевное чудо.Кстати, о духах. Ночью, выйдя в сад, окружавший нашухижину, я почувствовала, что вокруг меня ходят, летают, просто стоят какие-тонепонятные существа, которые не нарушают тишины ночи никакими звуками,только сверкают глазами. Сначала я подумала, что это летучие мыши, но оказалось,что это совы, маленькие, меньше наших. И было их множество. Тут они священны:поедают ядовитых змей и, действительно, как добрые духи, охраняют ночнойпокой. Говорят, кричат они, когда появляется опасность, и своим крикомпредупреждают о ней. Наверное, нам ничего не угрожало, потому что крикая так и не услышала. Где прячутся они днем, где их гнезда, я не видела.Вероятно, в очень зеленой листве парка, переходящего в лес, такой густойи труднопроходимый, что когда днем я решила дойти до соседней деревни,которая находилась совсем недалеко — чуть выше в горах от нашего жилья,то изорвала платье о ветки, хотя шла по тропинке. Лианы сплетаются, и еслиих не обрубать (что делается очень часто, так как растут они быстро), тотропинка от деревни к деревне зарастает за несколько дней, а ведь по нейбеспрерывно ходят, гонят скот, даже на велосипедах ездят. Я покачаласьна лиане, как на качелях. Она очень упругая, эластичная, и обломать еерукой просто невозможно. Высокую сейбу обвивала лиана до самой макушки,как толстым кашой деревушки. Маленькая площадь, вероятно, вырубка, огороженазабором из пальмовых листьев, сплетенных как циновки. Знатом. Внизу лианывисят петлями, которые и служат прекрасными качелями. В порванном платье,вся в ссадинах, я наконец добралась до небольа забором — маленькие круглыехижины, крытые теми же пальмовыми листьями. Около каждой хижины за вторымзабором, уже в лесу — а лес плотным кольцом окружал деревню — паслись козыи несколько маленьких африканских коров с горбом на спине — зебу. Все оченьмаленькое, как игрушечное: и хижины, и огородики, и скот, который паслидети. В центре маленькой площади возились малыши. Все это выглядело игрушечнымцарством, где только деревья-великаны были не кукольными, а настоящими.В деревне совсем не слышалось человеческих голосов,дети играли молча, лишь позванивали колокольчики, привязанные к шеям кози зебу, пели цикады, и еще шумел водопад. Ребятишки приветливы: здороваясь,обязательно протягивали ручки, а когда я пошла по тропинке обратно вниз,провожали меня стайкой почти до самого дома.После плотного африканского обеда к нам пришли гостииз города: две студентки сельскохозяйственного техникума в Конакри, проходившиездесь практику, и высокий молодой гвинеец, похожий на Пушкина, каким егонаписал Кипренский. С этого дня он стал нашим гидом в Делаба.Студентки, веселые, смешливые, охотно мне позировали,правда, еще охотней фотографировались. Вместе мы выработали туристскуюпрограмму на два ближайших дня. У “молодого Пушкина” мы спросили, естьли в городе ремесленники и где можно купить сувениры.И вот мы в маленькой мастерской, где царственноговида старцы оплетают рукоятки кинжалов разноцветной кожей, а ножны украшаютяркими бусами и длинной кожаной бахромой. Кинжал я, конечно, тут же купила— самый большой и самый нарядный, и весь дальнейший путь до дома боялась,что у меня его отберут как “холодное оружие”, хотя он казался очень тупым,вряд ли им можно было даже оцарапаться. Правда, не все привезенные мноюкинжалы из Африки выглядели столь безобидно. В пигмейской деревне, на границеКонго и Уганды, в лесах Итури, я купила кинжал не такой нарядный, совсемдаже не разукрашенный, кованный пигмеями вручную, но острый, как бритва.Его я тоже благополучно привезла с собой в Москву, и эти кинжалы положилиначало моей африканской коллекции всевозможных ножей.В памяти о поездках по окрестностям Даламба осталисьне только горные перевалы и водопады, но и зеленые рисовые поля высоков горах — да-да, рисовые. Мы привыкли видеть рисовые поля в болотистыхнизинах, а тут, на крутых склонах, — ярко-изумрудные квадраты редкого сортагорного риса, которым гвинейцы очень гордятся. Сорт этот считается однимиз самых лучших и дает по два урожая в год. Обрабатывать поля высоко вгорах чрезвычайно сложно, все вручную. Но тяжкий труд не пропадает даром.Провинция славится рисом на всю страну.Когда же мы спустились с гор в глубокое ущелье, гдеярким днем было темно как ночью, мы очутились в бамбуковом лесу, такомгустом, что, как ни задирай голову, неба не увидишь, хотя кроны у бамбуканет. Земля сырая, не земля, а болото. Нас предупредили, что, здесь многозмей и надо идти с палкой в руке, чтобы их разгонять. Нельзя сказать, чтопрогулка в таком лесу была приятной.Кроме небольшой хижины лесника — никаких жилых строенийна многие километры, дорога кончается, упираясь в бамбуковую стену, и впереди— темное страшное царство вертикальных палок, извивающихся змей, пиявок,жаб и других тварей. Скорей наверх, к солнцу, к жилью, к теплу!Наконец-то мы вернулись в свою уже обжитую хижину,наскоро выпили чай с апельсинами, сорванными в двух шагах от двери, переоделись,вернее, утеплились, так как вечера в Делаба прохладные, и поехали в кино.Какой будет фильм, мы не знали, да и не в этом было дело. Хотелось увидеть,что за кинотеатр в маленьком городке, посмотреть и на публику. Тем не менеефильм оказался очень интересным. Английский, с великолепным актером Бартокомв главной роли, но сосредоточиться на нем мы не смогли: все, что нас окружало,было намного интересней происходящего на экране.Здание кинотеатра, вернее, не здание, а длинный бараксо сломанной дверью, осаждала ярко наряженная толпа женщин, детей, стариков.Нас, как гостей, провели без очереди и посадили на почетное место, на единственнуюнесломанную скамью. Казалось, весь город и все окрестные деревни пришлина этот сеанс. Люди стояли, сидели на полу, на коленях друг у друга. Детизабирались почти на самый экран. Гул стоял такой, что ничего не было слышно.Бедный Лева Токмаков, мой спутник по поездке, не выносил запаха табака,а в зале висел густой сизый табачный дым, через который даже экран не проглядывал.Дышать было нечем. И все же мы не ушли из зрительного зала, потому чтовряд ли в каком-нибудь роскошном кинотеатре на премьере знаменитого спектакляили фильма можно было бы увидеть таких замечательных и красивых зрителей.Ярко одетые женщины с золотыми и серебряными тюрбанами на головах, что,кстати, тоже лишало возможности что-нибудь разглядеть на экране. Старцыв отглаженных бубу, белых или голубых. Дети в праздничных костюмах. Рядомс нами на скамейке сидели две молоденькие красавицы. Одна — в ярко-оранжевомдо пят платье. На голове у нее чуть ли не на метр возвышалась постройкаиз золотого с черным нейлона, похожая на огромный цветок орхидеи. Другая— вся в черном, прозрачном, воздушном, а на голове — ярко-красный платок,причудливо завязанный и по размерам не уступавший головному убору ее подружки.Девушки чинно сели, расправили складки платьев и взялись за руки. Но вскореим на колени передали троих детей, которых уже некуда было распихивать:стулья и скамейки стояли впритык, а народ все прибывал и прибывал. Нашипрелестные соседки очень беспокоились за свои наряды. У них на коленяхуже сидели не трое малышей, а пятеро, но это еще не было концом уплотнения.Только нас, как гостей, не обременяли детьми, правда, тоже потеснили.Погас свет, но фильм еще не начался, свет опять зажгли,и мы увидели, что наши соседки уже сами сидят на чьих-то коленях, а наих собственных разместилось столько малышей, что я не смогла сразу сосчитать,сколько же их, но, ей-богу, не меньше семи.Но как только начался фильм, в зале сразу наступилаполная тишина, даже детей не было слышно. Только иногда, если показываличто-то смешное, в зале смеялись или мальчишки вскрикивали во время экранныхдрак, потом опять все затихало, и зрители опять сидели почти не дыша. Когдафильм кончился, никакой суеты не было, все долго еще сидели на местах,чтобы дождаться своей очереди и выйти в одну низкую сломанную дверь, нетолкаясь. Вспомнила наши просторные кинозалы и толпу по окончании сеанса,которая кидается в широко распахнутые двери, сметая все на своем пути.В Конакри в организации выставки нам помогала нетолько администрация, но и студенты. Столько помощников, что все страхио том, как мы справимся, тут же исчезли. И, действительно, в день вернисажасверкали лампы, блестели полы, картины аккуратно развешаны, на постаментахрасставлена скульптура, в вазах — цветы, висят флаги нашей страны и Гвинейскойреспублики — все очень празднично. Огромный актовый зал заполняется наряднойтолпой. Тут и студенты, и преподаватели, и дипломатический корпус, и жителиКонакри. О выставке сообщали по радио и оповещали в газете.И, как во многих других городах, у наших зрителейв руках каталоги, отпечатанные на французском языке. Очень внимательно,очень подробно осматривают выставку, подолгу стоят у каждой картины, каждойскульптуры. Когда что-то приходится объяснять, то диву даешься, как всехотят докопаться до сути увиденного, объяснить по-своему произведение,иногда даже углубив содержание, наделив его каким-то своим смыслом. Дажеесли это просто натурный этюд. Молодой студент фармацевтического факультетаобъяснил мне мою картину. На этюде был изображен продавец скульптуры, сидящийпод сейбой. У продавца в руках — небольшая фигура, у его ног разложенымаски, циновки и другие сувениры. Обычный натурный этюд, который я написаланесколько лет назад в Нигерии. Ставила я себе просто цветовые задачи, этюдне перерос в картину. Но как интересно и сказочно все выглядело в рассказемоего зрителя. Оказывается, главное действующее лицо — дерево, из которого,по старой африканской сказке, вышел человек и сделал деревянного человекаи этим вновь оживил дерево, и он вовсе не продает сувениры, а охраняетгород от злых духов, выставив добрых духов у своих ног. И расположила-тоя скульптуры по какому-то колдовскому порядку, о чем я и думать не думала.Но когда я в этом призналась, мой студент совсем не смутился, а сказал,что моей рукой водили духи и они все сделали за меня правильно.Около скульптуры Владимира Вахромеева “Мальчик сптицей” собралась целая толпа, и началась дискуссия — правильно ли мы еепоставили: на восток или на запад она должна быть обращена, почему птицаповернула голову в ту, а не в другую сторону. Дискуссия была такой горячей,что переводчик не успевал нам все переводить, и мы скоро утеряли нить спора,но смотреть на оживленные, просто вдохновенные лица спорящих очень интересно.Искусство трогало их, а значит, мы не зря везли выставку в такую даль.И так было не только в день вернисажа. Все десять дней, пока мы дежурилина выставке, число посетителей не убывало. Иногда приходили по два, а тои по три раза. Мы успели познакомиться со многими зрителями. Молодежь приносилапоказать свои рисунки. Приходили просто поговорить с нами, расспроситьпро жизнь в нашей стране, про наших художников.




Штриховкой отмечены страны, в которых побывала свыставками Мирэль Шагинян.



Хижины на сваях. Бенин. 1970 год. Здесь и далее —путевые зарисовки Мирэль Шагинян.


Продавщица бананов. Гана. 1970 год.

Ритмы Африки. Нигерия. 1976 год.

На берегу океана. Малави. 1968 год.



Дом рыбака. Гвинея. 1963 год.